Mеня-таки достали: «Ты не читал Бориса Акунина?» И так много раз: приятели, знакомые, родственники. В конце концов, усовестили. Спросил у жены, — она читала Акунина от корки до корки, — с чего начать? «Конечно, с «Азазеля», — не задумываясь, сказала она. Ну, что ж, вперед!
Хорош Фандорин, но…
Прочитал. Недурно закручено. И задумался над прочитанным. А вот этого-то делать было нельзя. Когда читал, вроде было гладко. Анализируя же прочитанное, начал спотыкаться, логика повествования стала рассыпаться: одно несоответствие, другое, пятое, десятое. Спрашиваю жену: «Как ты думаешь, зачем надо было азазелю Бриллингу убивать своего коллегу, азазеля Каннингема, когда они на пару могли спокойно придушить анти-азазеля Фандорина? Или почему миледи Эстер, которая приказала уничтожить того же Фандорина, несколькими минутами позже отпускает его на все четыре стороны? Чтобы затем умертвить, передав ему пакет с взрывчаткой?» А жена мне в ответ: «Спроси чего-нибудь попроще, я ничего уже не помню». Между тем, должен вам сказать, память у моей жены превосходная, от чего я, хорошо тронутый склерозом, немало страдаю. Продолжаю настырничать: «Ну, а главного героя помнишь? Портрет его описать можешь?» Задумалась… «Эраст Петрович Фандорин, он из книжки в книжку переходит. А вот как он выглядит… Помню, что у него румянец на лице. И еще, кажется, глаза голубые». Не густо. А между тем, все правильно: дело тут не в памяти, а в специфике самого детективного жанра: прочел, забыл, потянулся к следующему и т.д.
Сразу хочу успокоить почитателей Бориса Акунина: я рассказываю это вовсе не в упрек ему, ни Боже мой. Он свое дело сделал, развлек читателя. И весьма искусно. Я его, румяного Фандорина, поставил бы даже в один ряд с такими героями-детективами как мсье Пуаро или мисс Мапл, приключения которых читатель тоже «проглатывает», не разжевывая. От детектива большего и не требуется. А логика ему даже противопоказана, она для него нечто вроде серной кислоты, которая разъедает сюжет, лишает его основной изюминки-тайны. Будь он сколько-нибудь логичным, читатель очень скоро определит, кто есть кто и что к чему. После чего интерес к нему растает, как дым. И он, читатель, будет очень недоволен этим.
Вспомните французский фильм «Великолепный», который часто показывают по американскому телевидению. Герой этой ленты (его играет Жан-Поль Бельмондо) — писатель, автор романов, рассказывающих о похождениях очередного детектива — супермена. Ему самому, человеку неглупому и со вкусом, этот супермен со временем настолько осточертел, что он решил отказаться от детективного трафарета и высмеять его.
По законам жанра герою детектива положено выходить сухим из воды в любых, самых безнадежных ситуациях. Всякий раз при помощи какого-нибудь сногсшибательного трюка. Я для себя называю подобное «эффектом курицы Тангары». Позволю себе небольшое отступление. Дело было в Африке. Мой коллега, французский журналист Люк Бреве утешал своего боя — малийца: «Аллах велик, Тангара, успокойся, невелика беда, купим другую курицу». Но тот был безутешен. Рано утром он принес с базара живую курицу и положил ее, связанную «по рукам — по ногам», на балкон. Каково же было его удивление, когда час спустя он пришел ее резать и нашел на балконе лишь обрывки бечевы, курицы и след простыл. «Шайтан, Шайтан, — твердил возбужденный Тангара, — это не курица, это агент 007!» Тангара очень любил фильмы о Джеймсе Бонде.
Обычно «эффект курицы Тангары» осуществляется в детективных романах с помощью «роялей в кустах». Так в «Азазеле» герою, которого сбрасывают в воду связанным по рукам-по ногам, удается выйти сухим из воды потому, что перед этим при обыске он «чудом» ухитрился сохранить стилет в рукаве. Все детективные сюжеты заполнены подобными эффектами. А вот в фильме «Великолепный» у героя в безнадежных ситуациях такие трюки не проходят, и это логично, поскольку ситуации-то безнадежные. И он всякий раз ударяет лицом в грязь, превращаясь из супермена в посмешище. Такой поворот событий вызывает немедленную реакцию читателей. Возмущена домашняя прислуга писателя, взявшая себе в привычку прочитывать перед утренней уборкой очередные листки рукописи, которые автор отстукал на пишущей машинке ночью. Она негодует, поскольку не получила удовольствия от ожидаемого ею развития сюжета. Шокирована и подруга писателя, аспирантка университета. Несмотря на то, что сама пишет диссертацию, где подвергает бичеванию примитивность детективных романов.
При всем своем парадоксальном гротеске фильм точно отражает реальную действительность. Главное в детективе — острый сюжет. Им надо увлечься и получить свою порцию удовольствия. А портреты и характеры хоть и желательны, но не обязательны, это не «Война и мир». Впрочем, не скажите, кое-кто полагает, что детектив отнюдь не чужд высокой литературе.
Первые страницы книжки «Азазель» отведены панегирическим отзывам различных газет и журналов на творчество Бориса Акунина. «Эхо Москвы», например, считает его творчество «живым напоминанием о том, что нет высоких и низких жанров, а есть хорошая и плохая литература». Это, конечно так, тем не менее, литературные жанры, подобно музыке, можно разделить на серьезные и легкие. И каким бы изощренным литературным языком ни излагался самый, что ни на есть, остросюжетный детектив, он не выходит за рамки «легкого» жанра. Только не говорите мне, что «Гамлет» Шекспира — это тоже детектив. А вот еще одно высказывание, на этот раз от солидной «Независимой газеты»: «Такие разные романы. Но ото всех вкусно пахнет великой русской литературой. Все развивается динамично. По лучшим западным стандартам». Насчет акунинского динамизма я уже говорил: лихо закручено. Можно согласиться и с тем, что «пахнет» (но не более того) великой русской литературой. В герое романов Б.Акунина, Эрасте Петровиче Фандорине, явно просматриваются черты князя Мышкина со всеми его нравственными достоинствами. И «лучшие западные стандарты» тоже в наличии: Фандорин — это симбиоз «Идиота» с Шерлок Холмсом, у которого автор позаимствовал дедуктивную методу. К тому же, будучи еще в «щенячьем», по определению автора, возрасте, он уже обладает и высокой культурой, читает «Философические эссе» Давида Юма, притом на английском языке. Короче, человек, приятный во всех отношениях. Если же ему и случается время от времени кого-то «замочить», то это только по долгу службы и в целях самозащиты. Хорош Фандорин, но — не князь Мышкин. И даже не Шерлок Холмс.
Впрочем, цель моего очерка — не анализ творчества Бориса Акунина, для этого необходимо было бы прочитать все его произведения, чего я делать в обозримом будущем не собираюсь. И «Азазель» — это всего лишь повод для разговора о жанре детектива. Работая в свое время на Западе, я сам пристрастился к чтению детективов и был очень благодарен их авторам. После тяжелого дня, когда на тебя горой наваливается усталость от прочитанных лекций, от работы над книгой или статьей, когда физически ощущаешь, что голова не способна больше переварить ни единой мысли, берешь книгу Джеймса Хедли Чейза, Жоржа Сименона или Фредерика Дара и, уходя целиком в перипетии замысловатого сюжета, с удивлением обнаруживаешь, что мозг совершенно не сопротивляется, а легко впитывает строчки. Потому что автор не заставляет читателя думать и анализировать, а ведет его от загадки к разгадке, как ведут быка за кольцо, продетое в ноздри. И читая, я ловил себя на мысли, что вовсе как бы и не читаю, а отдыхаю от чтения.
Секрет тут в том, что автор детектива не убеждает читателя в правоте своих идей, а внушает их ему. Различие между этими двумя методами воздействия на сознание хорошо объяснил знаменитый российский психиатр Владимир Бехтерев: «В то время как словесное убеждение обыкновенно воздействует на другое лицо силой своей логики и непреложными доказательствами, внушение действует путем непосредственного прививания психических состояний, то есть идей, чувствований и определений, не требуя вообще никаких доказательств, не нуждаясь в логике».
Меня этот феномен заинтересовал, и я решил разобраться в нем с помощью видных представителей детективного жанра, узнать, что они сами думают о себе и своем творчестве. Осуществить это было не сложно, поскольку на Западе отказывать журналистам в интервью, как правило, не принято. Они охотно шли мне навстречу еще и потому, что им самим хотелось побольше узнать о «загадочных» россиянах, контакты которых с иностранцами в шестидесятые годы у нас, мягко говоря, не поощрялись. Мой выбор остановился на писателях, чьи имена я назвал выше. Работая в одном жанре, все они писали свои книги по-разному…
По методу сливного бачка
Мы беседовали с Джеймсом Хедли Чейзом на террасе его дома и любовались пейзажем. Внизу расстилалась синяя гладь Лаго Маджоре, самого большого озера итальянской части Швейцарии. Когда небо без облаков, озеро очень живописно. Настроение у хозяина было тоже безоблачным, только что он закончил очередной роман и собирался в очередное путешествие. Высокого роста, несколько сутуловатый, с густыми волосами, зачесанными назад, большим лбом, прорезанным глубокими морщинами, крупным с горбинкой носом, усами, он выглядел на все свои шестьдесят с лишним лет. А глаза были значительно моложе. В них светилась легкая ирония, на которую он оказался весьма щедрым:
— То, что меня, англичанина, знают в Англии так же, как королеву, а в Соединенных Штатах, — как президента, это мне известно. Но то, что моя известность докатилась до Москвы, это для меня приятная новость.
Я признался, что прочитал лишь несколько из его восьмидесяти романов («Семидесяти пяти», — поправил Чейз), переведенных на тридцать языков («Тридцать три», — уточнил Чейз) и изданных миллионными тиражами (кивок), но то, что читал, производит впечатление лучших эталонов полицейского детектива. И хотел бы узнать из уст самого мэтра, в чем причина его колоссального успеха у публики.
Чейз шумно втянул ноздрями воздух:
— Нюх! Я, как ищейка, беру след и чую, чего хочет читатель. И что он купит.
— Чего же он хочет?
— Действия и ритма. Мои книги особенно популярны в Америке. Там все всегда спешат, всем некогда. Люди делают деньги. Они не хотят тратить время на психологические переживания автора, описания природы и вообще всего, что уводит от сюжета, от действия. Они хотят прочитать книгу, не отрываясь и не задумываясь над тем, почему герой поступает так, а не иначе. Кстати, действие моих первых книг происходит в Соединенных Штатах. Я их писал до того, как побывал там сам, жизнь тамошнюю описывал по сведениям, почерпнутым из туристических гидов и справочников, из рассказов очевидцев. Вы думаете, кто-то это заметил? Никто. Первая книга «Нет орхидей для мисс Блэндиш» понравилась американцам, они ее раскупили, следующие — тоже. Потому что сюжет держал их в напряжении, и они не обращали внимания на детали, которые не отличались особой точностью. Я не стилист, а коммерческий автор. Я держу читателя в напряжении, в благодарность он покупает мои книги. У других авторов детективов свои достоинства.
— Жорж Сименон, Агата Кристи?
— Для меня они чересчур статичны, а потому скучны.
— Ян Флеминг?
— Неинтересен мне. Я знаю наперед, что сделает его Джеймс Бонд, и что я найду его в бодром здравии в очередной книге. Трафарет убивает элемент неожиданности. Из нынешних авторов мне симпатичен Фредерик Дар с его сочным юмором.
— Но ведь и Сименон, и Кристи, и Флеминг, несмотря на иную, чем ваша, манеру письма, тоже хорошо покупаются. Очевидно, здесь дело не столько в стиле того или иного автора, сколько в самом жанре детектива?
— Пожалуй. Детектив — в моде. Он соответствует массовому вкусу.
— Откуда же, по-вашему, возник этот массовый вкус к легкой, скажем так, литературе?
— Думаю, от неприкаянной жизни. Люди сегодня живут в постоянных стрессовых ситуациях, им необходим отдых, и они хотят спастись от реальности. Детектив — отличное средство для этого… Приходилось ли мне писать в ином жанре, не коммерческом? Было такое. Под псевдонимом написал один приключенческий роман, и литературный директор лондонского издательства, которое его опубликовало, похвалил меня. Это был Грэм Грин.
— И что же?
— Я доказал сам себе, что могу писать вещи серьезные. Этого мне было достаточно, и я больше не возвращался к подобным опытам… Почему? Мне казалось, что тем самым я предаю своего основного читателя, не отвечаю его требованиям. Ну и, конечно, не надо сбрасывать со счетов коммерческих соображений, повторяю, я, прежде всего, коммерческий писатель…Как я пишу? По методу сливного бачка. Вот здесь, — Чейз постучал пальцем по лбу, — постепенно скапливаются мысли, и когда «бачок» наполняется, я сажусь за письменный стол и сливаю эти мысли на бумагу. На каждую книгу у меня уходит от двух до трех месяцев. А закончив ее, я уезжаю путешествовать, и капля по капле «бачок» наполняется заново. Я не спешу и не насилую себя, жду, когда идеи превратятся в законченный сюжет. Тогда я возвращаюсь сюда в Швейцарию, к этому чудесному озеру, и сажусь за пишущую машинку. Вот так…
Питьевая сода литературы
Зайдя как-то в один из парижских книжных магазинов, я обнаружил на стеллажах рядом с сочинениями Бальзака, Гюго, Стендаля полное собрание сочинений Фредерика Дара, которого упоминал Чейз. Двадцать объемистых томов в бордовом ледериновом переплете с золотым тиснением. Литература, которая воспринималась мной до сих пор как несерьезная, да что там, вообще как не литература, а нечто окололитературное, вдруг выставлялась как классика. Я прочитал один роман Дара, потом другой. И увлекся приключениями полицейского комиссара Сан-Антонио, героя этих романов. И был благодарен автору, многочисленные авторские реминисценции которого, умело вкрапленные в сюжетную канву, помогли мне лучше понять причины успеха детективного жанра.
Приведу одно из таких отклонений от сюжета. Оно довольно пространное, но, безусловно, заслуживает внимания: «Мои романы — питьевая сода литературы. Я не заставляю читателя думать, а вызываю у него отрыжку. И таким образом приношу ему облегчение. Я описываю обрыдлую действительность в розовых и голубых тонах. Вы имеете что-нибудь против? А зря. Все мы живем в зале ожидания. Вот почему и писать надо для вокзальных киосков. Да здравствует вокзальная литература! Одна! Истинная! Уникальная! Та, что помогает хотя бы на мгновение отвлечься от лихорадочного танца телеграфных столбов вдоль пути. Та, которую в любой момент можно выбросить без сожаления в корзину. Теперь-то до вас дошло, глупцы, что свой короткий путь вы должны пройти не с Прустом, а с моими каламбурами. И тогда ваша жалкая жизнь, угасающая подобно головешке, едва успевшей разгореться, озарится по крайней мере улыбкой. Так что бросьте принимать жизнь всерьез и примите ее от меня в виде кремового торта. Верьте мне: коль вам станет тяжко, Сан-Антонио всегда придет на помощь. Даже если вы считаете мое творчество дерьмом, оно все равно несет счастье. Или, на худой конец, облегчение. Я сказал, что думал. А там, как знаете».
С обложек книг Фредерика Дара на читателя глядит с хитрецой портрет автора. Большая лысина, слегка опушенная по краям, бакенбарды, круглое лицо с мясистым носом и оттопыренными ушами. Таким я представляю себе мясника, норовящего обвесить покупателя на сто граммов. Впрочем, на Западе на сто граммов не обвешивают. Продать тонны лежалого мяса — бывает, обвесить на граммы — крайняя редкость.
Короче, шел я на свидание с Фредериком Даром и мысленно представлял себе эдакого мясника от литературы, ловкого и циничного. Познакомились. И оказалось, что он очень мягкий человек, заботливый отец, который, помимо своих детей, воспитывает еще усыновленного тунисского мальчика. В глазах — никакой хитрецы, скорее меланхолия. И главное, это начитанный человек, боготворящий Жан-Жака Руссо и Виктора Гюго, последнего он называет своим литературным учителем. Любит серьезные философские песни французских бардов Брассенса и Лео Ферра. И жизнь он прожил трудовую, нелегкую. Писал статьи для газет, пробовал свои силы в драматургии. Не всё брали, не всё шло, бывали моменты, когда опасался остаться без куска хлеба.
Разговор у нас получился интересный и абсолютно откровенный. Разумеется, я поинтересовался, чем его, серьезного человека, увлек детективный жанр. Он улыбнулся:
— Этот вопрос мне задавали сотни раз. И ответ на него очень прост. Моя карьера — чистое недоразумение. Мечтал о серьезной литературной деятельности, но, увы, пристроить серьезные вещи не удавалось. А жить как-то надо. Выручил Сан-Антонио.
— Но теперь-то вы богаты и свободны писать то, что вам по душе.
— Конечно, но странное дело, Сан-Антонио меня увлек, и я пишу с удовольствием. Благодаря ему, у меня появилось много друзей, мне присылают много писем.
— И ваши друзья согласны с тем, что вы делаете?
— Говоря о друзьях, я имел в виду своих читателей. Они согласны. А вот из настоящих, близких друзей у меня, пожалуй, только двое: актер и режиссер Робер Осейн и хозяин издательства «Флев нуар» Арман Каро. Оба искренне любят меня, и оба не любят моего Сан-Антонио. Прочитав один из первых романов этой серии, Робер просто возмутился: слушай, сказал, Фред, тебе не стыдно писать такое? Если тебе нечего есть, я одолжу тебе денег. Что до Армана Каро, то, не питая особых симпатий к Сан-Антонио, он его издает. Почему не издавать, если он расходится колоссальными тиражами?
— Как вы сами, Фредерик, полагаете, почему вас так охотно читают?
— Наверное, у читателей есть потребность в этом. И вообще, я все больше убеждаюсь в том, что на смену герою романов девятнадцатого века, идеалисту-мыслителю, пришел диснеевский Микки Маус. Да-да, гора — Бальзак уступил место мышонку. Может быть, это и печально, но это факт. Вы спрашиваете, есть ли в моем герое кусочек меня самого? Абсолютно нет. Сан-Антонио — моя противоположность, он герой мультяшек, и его можно обнаружить во всех авантюрах подобного жанра. Если его что-то и спасает, так это юмор.
— Выходит, вы просто потешаете читателя? Или потешаетесь над ним? Мистифицируете все и вся?
— Вот это серьезный вопрос. И если честно, то детективная канва «санантониады» мне абсолютно неинтересна и порой бывает неловко за сюжетные нелепицы. Увы, без сюжета не обойтись, надо соблюдать правила игры. Но вот что мне по-настоящему интересно, так это философские и психологические отступления от текста, думаю, вы на это обратили внимание. Они для меня квинтэссенция всего Сан-Антонио. И, если хотите, — моя дань серьезной литературе. Благодаря такой возможности серьезно поговорить с читателем, я с удовольствием придумываю забавные сюжеты, завлекающие его.
— А вы уверены, что люди читают ваши философские отступления? По себе знаю, что увлекшись острым сюжетом, я стараюсь пропускать авторские реминисценции, описания природы и прочие вещи, к действию не относящиеся.
— Ну, это уже дело читателей. Я говорил, что получаю от них много писем, они благодарны мне за то, что я на какой-то отрезок времени помогаю им отвлечься от нашей цивилизации со всеми ее «прелестями», даю им глоток кислорода, и это меня вполне устраивает. Правда, есть и такие, что называют мое творчество опиумом. Ну что ж, в небольших дозах и опиум не вреден, его в медицине больным прописывают. А наше общество поголовно больное. Мой Сан-Антонио лечит его.
— Фредерик, вы написали за довольно короткий срок огромное количество книг, как вам это удается?
— Это просто. Я пишу непрерывно. В спальне у меня стоит письменный стол, а в кабинете — кровать. На случай, если ночью придет творческое озарение. Или если днем во время работы сморит усталость. Я даже на пляж беру с собой листки бумаги и перо…
«У моих книг нет будущего»
Многие годы Жорж Сименон вел кочевой образ жизни, трижды объехал мир, жил в разных странах, пока не остановил свой выбор на Швейцарии, где вынашивал свои творения в сельской тиши. Работая в этой стране, я неоднократно навещал его на вилле «Агобэ» в деревушке Эпалэнж под Лозанной. Там мы подолгу беседовали, к россиянам он питал симпатии. В отличие от Владимира Набокова, у которого всё, связанное с новым, советским строем вызывало неприятие. К людям оттуда он относился настороженно. К Сименону же я иногда привозил своих гостей из Москвы, Ленинграда, других городов, и он принимал их с неизменным радушием.
Его просторная вилла очень смахивала на музей имени Жоржа Сименона. Многочисленная коллекция трубок — хобби хозяина, в течение дня он никогда не выкуривал дважды одну и ту же трубку, а постоянно менял их, это было ритуалом. Обширная библиотека, стеллажи которой были заставлены его собственными произведениями в различных изданиях на многих языках. А всего он написал около трехсот книг и новелл, изданных шестисотмиллионным тиражом. Отдельные полки были отведены под медицинскую литературу, медицинские журналы и справочники.
Что меня поражало в нем, так это потрясающая память, притом, что когда мы с ним познакомились, ему было уже под семьдесят. И еще: когда мы беседовали, у меня каждый раз создавалось впечатление, что он не дает, а берет. Как-то я спросил, откуда он, сидя безвыездно в глуши, черпает материал для своих новелл. Сименон лукаво посмотрел на меня:
— А вот вы сами, чем не материал? Вы тоже можете стать прообразом одного из моих очередных персонажей. Или кто-то из гостей, которых вы ко мне привозили. На меня произвела большое впечатление артистка, с которой вы недавно приезжали, — Сименон заглянул в свою записную книжку. — Да, Алла Демидова. Сразу видно, что эта женщина с сильным характером, у меня с годами выработалась острая наблюдательность. И так все мои посетители, от каждого я могу что-то позаимствовать. Остальное — дело воображения. И, конечно, памяти. — Он прищурился. — Кстати, о памяти — не исключено, что я лично видел вашего Ленина, лицо его мне знакомо с детства. В свое время в Лионе мать сдавала комнату русскому социал-демократу. И мне запомнилось лицо одного из его гостей, почти уверен, что это был Ленин, таким я потом видел его на портретах.
В беседе Жорж Сименон был нетороплив, и в самом деле создавалось впечатление, что он внимательно изучает собеседника, запоминает его. Но и сам говорил охотно, на вопросы отвечал обстоятельно. От него я узнал, что в юности ему довелось работать репортером в парижской газете «Матэн», и шеф постоянно его упрекал за то, что в своих репортажах он был слишком «литературен», а от него требовалось излагать только факты. Молодого Жоржа тянуло к серьезной литературе. И он пытался впоследствии создать что-то солидное, но не преуспел в этом. Пристрастился к жанру новеллы. В одной из них, написанных в 1934 году, впервые появилось имя комиссара Мегрэ, который не очень его поначалу увлек, и он вернулся к нему только через восемь лет в книге «Мегрэ возвращается». А с 1949 года полицейский комиссар становится главным героем его произведений.
Как-то я спросил Сименона, почему он так увлекается медицинской литературой, и он рассказал, что в молодости у него было слабое здоровье. А в возрасте тридцати семи лет услышал от доктора, что ему осталось жить не больше двух лет. Тогда он отставил все свои планы и начал писать воспоминания о детских годах в виде писем двухлетнему сыну Марку. Доктор ошибся, Сименону оставалось жить не два, а пятьдесят два года. Но нет худа без добра: диагноз врача пробудил в нем интерес к медицине, биологии, психоанализу, без знания которых его Мегрэ, наверное, был бы совсем другим.
Я задал Сименону свой традиционный вопрос: как он относится к творчеству Агаты Кристи, Флеминга, Чейза и других знаменитых авторов детективного жанра. И услышал его ответ:
— Вероятно, вас это удивит, но я их не читаю. Хотя и знаю, что все они писатели острого сюжета. Меня же сам сюжет не очень волнует, я не делаю загадки из того, кто преступник, для моего Мегрэ важно выяснить, почему он совершил убийство, мотивацию его поступков. И тут главное не само событие, а биография преступника, его окружение, привычки, случайно вырвавшаяся фраза, которая может стать ключом к разгадке. В книге «Первое расследование Мегрэ» мой герой говорит, что хочет «влезть в мозги преступника». И, к слову, мне нравится ваш актер Борис Тенин, он создал весьма точный психологический образ Мегрэ, я с удовольствием смотрел запись по телевидению.
— Но ведь он далеко не интеллектуал, ваш Мегрэ?
— Согласен. Он просто человек, и читатель любит его, потому что это тип, с которым приятно завести дружбу, он абсолютно лишен комплексов, присущих, например, героям Бальзака, которого я очень люблю. И Гоголя обожаю с его потрясающей способностью создавать великолепные образчики типажей — гигант! Но они писатели девятнадцатого века, мой герой — другой.
— Скажите, Жорж, а есть ли у Мегрэ что-то общее с Сименоном?
— Да, не скрою, я передал ему некоторые свои черты. Я ведь тоже не интеллектуал, скорее интуитивист. И пишу по наитию. Начиная очередной роман, никогда не знаю заранее, чем он закончится. В самом процессе творчества участвует мое подсознание, а не интеллект. И сам я не очень-то ценю нынешнюю интеллектуальную литературу, так сказать, Литературу с большой буквы. Думаю, что большинство нынешних читателей тоже не очень ее жалуют.
— Почему же так?
— Потому, что в наш технологический век (лично я — за технический прогресс) люди остро нуждаются в эмоциональных встрясках, детектив для этого подходит прекрасно. Именно здесь следует искать причины его популярности. И чем он безыскуснее, тем лучше. Когда-то я с удивлением узнал, что словарный лексикон большинства французов не превышает шестисот слов. Теперь же я убежден, что этого запаса вполне достаточно и для романа. Я пишу очень экономно, никаких украшательств и сложных драм. Не знаю, обратили ли вы на это внимание, но в своих книгах я ничего не навязываю читателю, просто описываю жизнь. Меня не интересует ни политика, ни религия, ни история, только человек и его судьба. За свою долгую жизнь я понял, какое это нелегкое дело быть человеком! Как сложна его судьба. И потому я отношусь к нему с большим сочувствием.
— Читая ваши романы, у меня сложилось впечатление, может быть ошибочное, что вам симпатичен не только сыщик, но и преступник.
— Никакой ошибки. Для меня преступник такой же человек, как и тот, который его ловит. И мой Мегрэ тоже это понимает, а потому ищет не только того, кто совершил преступление, но также, а может быть, и в первую очередь, те причины и обстоятельства, что побудили его к тяжелому проступку. Человек не субъект, а объект драмы, в которую он вовлечен. А потому он делит ответственность за свое преступление с довлеющими над ним обстоятельствами. И тут мы имеем дело с такими серьезными материями, как утрата высоких идеалов, отчуждение личности, одиночество. Это беды ХХ века. И мне хотелось донести до читателя доступным языком то, что Кафка и Камю выразили более сложно. При этом я тешу себя надеждой, что мне удалось через сотню романов и новелл о Мегрэ создать нечто вроде бальзаковской «Человеческой комедии», только применительно не к прошлому, а нынешнему, двадцатому столетию. Пусть даже гораздо более простым языком детектива.
— Но тогда уже скорее не комедии, а трагедии.
— Наверное. Однако, несмотря на то, что от моих новелл веет пессимизмом, сам я оптимист, люблю жизнь, радуюсь каждому дню, солнцу, снегу, дождю. И хочу дать почувствовать людям ценность того, что они имеют. Сидеть на террасе кафе с кружкой пива и радоваться жизни. Радоваться малому!
В последний раз я виделся с Жоржем Сименоном, когда он уже перебрался из Эпалэнжа в Лозанну. Грустная получилась встреча. Мне показалось, что он занялся переоценкой ценностей.
— Всё! С Мегрэ и детективами покончено. У меня такое впечатление, что я начинаю повторяться. Теперь хочу написать что-то вроде интимных мемуаров, разобраться в собственной жизни и загадках, которые она мне преподнесла. Вы ведь знаете, что моя дочь Мэри недавно покончила жизнь самоубийством. Я занимался проблемами Мегрэ, но не смог понять проблем собственной дочери. И до сих пор не могу понять, почему она на такое решилась. Наверное, поэтому все, что я сделал, кажется мне ненужным, мелким. И если честно, то я о своей литературе действительно невысокого мнения: поверьте мне, я говорю об этом вполне искренне.
— И это несмотря на то, что, по книжной статистике, вашего Мегрэ читает не менее полумиллиарда человек?
— Это, конечно, приятно, но писателя или художника по-настоящему оценивают лет через двадцать после их смерти. Так вот, я убежден, что у моих книг нет будущего, я писатель, которого читают сегодня. Впрочем, мне этого вполне достаточно. А для вечности есть Бальзак, Гюго, Гоголь…
Придумывать или прочувствовать?
Они очень разные, эти трое авторов детективных романов. Но их объединяет то, что все трое удовлетворяют спрос массового читателя, а точнее, не в обиду им, как, впрочем, и многим другим авторам этого жанра литературы будь сказано, опускаются до него. Притом, что сами к этому жанру относятся весьма скептически. И даже стыдливо оправдываются: «Ничего не поделаешь, приходится уступать вкусам публики».
Я выбрал для этого очерка трех авторов, которых следует отнести к разряду «штучных». К каковым можно, без сомнения, причислить и Бориса Акунина. А сколько их на конвейере! Имя им — легион. Но вот мотивация у тех и других ничем не отличается. Был такой Жерар де Виллье, очень модный в 60-70-х годах прошлого века автор шпионских детективов. В книжный отдел женевского «Гран пассажа», где продавались 24 его романа, он пришел в элегантном костюме и галстуке в крестиках-ноликах. Давал автографы и отвечал на вопросы посетителей. Охотно и развязно.
— Вас не устраивает примитивный сюжет? Что ж, мои книги не претендуют на оригинальность. Моя цель — развлечь читателя, увести его, хотя бы на короткое время, в мир мечты. На этом мои авторские амбиции заканчиваются. Вы ведь не станете отрицать, что мой прицел оказался точен. Я преуспел. И недурно зарабатываю, а не это ли первый признак успеха…. Писательская этика? Моя совесть чиста. Я даю людям то, что они требуют от меня. Да, да, не удивляйтесь, я знаю, что говорю: публика гонится за мечтой. Можно, конечно, употреблять с этой целью наркотики, но мои романы их вполне заменяют, притом без вредных последствий… Как я стал писателем? Более 17 лет я работал журналистом. Впрочем, и сейчас изредка пишу репортажи для газет, только добавляю в них перец романтики, люди не любят сухих очерков. При этом они идут тиражами от силы в десять тысяч экземпляров, мои же романы продаются по триста тысяч. Чуете разницу?… Мое творческое кредо? У меня нет кредо, но есть меню, с помощью которого я готовлю все свои блюда. Прежде всего, это острый соус из сцен насилия, сам я человек мирный, но, знаю, читателю они щекочут нервы. К этому соусу я добавляю щепотку садизма, и все это приправляю горстью эротики. Именно такого блюда и ждет мой читатель, хотя сам он вряд ли в этом признается. В любом случае, то, что я делаю сейчас, гораздо чище того, что я делал в течение десяти лет, работая в парижской «Франс диманш»…
И ведь ничего на это не возразишь, действительно его книги издавались массовыми тиражами.
Еще раз хочу повторить: я не имею ничего против развлекательной литературы. Больше того, признаю, что она необходима. Но в меру. Как веселящее вино, перебор которого чреват неприятными последствиями. Массовое сознание, — это тот самый случай, — готово проглотить все без разбора, и это приводит к тому, что лицо национальной культуры покрывается уродливыми оспинами литературной, музыкальной и прочей макулатуры. В свое время Гете сказал: писатель должен не придумывать, а описывать только то, что он сам испытал, прочувствовал и продумал. Теперь же успехом пользуются, как правило, те, кто занимается в своих произведениях выдумыванием всякой всячины, они в почете. Но как только талантливый автор начинает излагать свои раздумья о реальных проблемах, это вызывает отторжение со стороны массовой культуры, которая чрезвычайно инерционна и все новое, свежее воспринимает с крайней подозрительностью. И тут от писателя требуется не только талант, но и смелость, чтобы пойти против течения.
Казалось бы, публика должна легко отличить реальное от надуманного, естественное от сфабрикованного и выбирать первое. На деле же получается иначе, массовый читатель не отворачивается от макулатуры, завалившей книжные магазины, но, напротив, требует такую макулатуру, и выходит, что люди не хотят подняться над серостью, а хотят быть оглупленными. Кем создается такая ситуация? Читателем с испорченным вкусом или теми, кто прививает ему такой вкус, о чем говорится гораздо реже? Вот в чем вопрос.
Иногда можно услышать мнение, что появлению большого писателя должно предшествовать появление серьезного читателя. Или, по крайней мере, они должны появиться одновременно. С этим трудно согласиться. Спору нет, крупный писатель не возникает на манер Афродиты из пены морской; помимо таланта ему необходимо появиться вовремя, не раньше и не позже того, как этого требует реальная ситуация. Но в том-то и состоит сила настоящего таланта, что он видит дальше, чем его современники, художественным чутьем предугадывая, предвидя то, что еще сокрыто для других. И в этом смысле сам писатель создает читателя и его вкусы.
Роль большого писателя в обществе определяется именно тем, насколько он способствует своим творчеством росту культуры народа. И нет сомнения в том, что немалая доля ответственности за дурной вкус людей лежит на совести талантливых писателей, растрачивающих свой дар на литературный ширпотреб, не имеющих мужества подняться над читателем и поднять его. Это проблема вселенская, но особенно остра она сегодня в России, переживающей тяжелый период смены вех.
И тут я снова хочу вернуться к «Азазелю». Вряд ли я вообще стал бы говорить об этой книге, если бы мне не довелось посмотреть телевизионный фильм, сделанный по ней, а точнее даже не сам фильм, а заснятое на пленку обсуждение его, в котором приняли участие как сам автор «Азазеля», так и режиссер фильма с актерами. Из этого обсуждения я узнал, что принятое мною за забористую развлекаловку на самом деле оказывается вещью необычайно серьезной. Что, по-моему, немало удивило и самого Бориса Акунина, который сказал, что на его памяти «впервые телевизионный канал до такой степени серьезно отнесся к подобной экранизации, затратил столько денег и сил».
А мне припомнилась рекламная цитата из «Афиши» в том же «Азазеле»: «…Если бы Б. Акунина не было, его стоило бы выдумать». Для чего же? Из вышеупомянутого обсуждения явствует, что по замыслу авторов телевизионного «Азазеля» россиянам должна быть представлена модель «национального героя», который «во всех своих действиях руководствуется нравственным камертоном». Борис Акунин скромно заметил, что хотя история «придумана» им, рассказал ее режиссер Александр Адабашьян. Последний, в свою очередь, выразил надежду, что фильм напомнит нации о ее прошлом, в котором были люди «высокой чести, поразительной честности, прямоты и ума». А Константин Эрнст, руководитель Первого (государственного) канала, по заказу которого делался телевизионный «Азазель», тут же перекинул мостик из ХIХ века в настоящее, сказав, что энергетика, переживания и страхи прошлого трансформируются в сегодняшние заботы и дела России. Кстати, наряду и одновременно с экранизацией «Азазеля», руководитель Первого канала пробивал на финал конкурса «Евровидения» национальный бренд России, дуэт Татушек, гордость российской культуры (!).
Никита Михалков, в студии которого снимался фильм, в панегирической дискуссии не участвовал, но не исключаю, что и у него были резоны взять над ним шефство. Если папа-Михалков пишет гимны России, то почему бы сыну не замахнуться на саму ее национальную идею, которую вот уже много лет тщетно ищет российский истеблишмент? Искусственный гомункул «Фандорин», сотканный из одних достоинств и выращенный в творческой лаборатории Б.Акунина, — чем не эмбрион для нее? Эдакий Павка Корчагин, вывернутый наизнанку и устремленный назад, к светлому будущему!
Я далек (впрочем, не очень) от мысли, что это государственная политика — пудрить мозги народу. Друг Никиты Михалкова Владимир Путин очень убедительно говорит о необходимости активного участия людей в жизни страны. Может быть, это и искренние слова, но только слова, не более того. Если же говорить объективно, то предлагаемая народу в больших дозах легкая, мягко говоря, литература, только усиливает его пассивность, отвлекает от политики, которая делается исключительно наверху. И все же, прежде всего, это инициатива и энтузиазм самой творческой интеллигенции. А властвующие коррумпированные чиновники ей аплодируют: молодцы, ребята, родина вас не забудет.
Как сейчас помню, собирались в Коктебеле на литфондовском пляже под тентом советские писатели и, глотнув сухого виноградного винца, били себя в грудь и причитали: эх, сняли бы проклятую цензуру, дали бы нам волю, мы бы, ого-го, новую «Войну и мир» создали б! Дали волю. И что? Ни «войны», ни «мира». Инженеры человеческих душ дружно устремились в рыночную экономику. Спрос на легкую литературу? Извольте-с. Не корысти ради, а токмо идя навстречу пожеланиям трудящихся.
Не все, конечно, есть и исключения. Так, сценарист и режиссер Владимир Бортко поставил недавно десятисерийный фильм «Идиот». О том самом князе Мышкине, от которого Эрасту Фандорину перепало немного запаха классики. Причем, сделан был этот фильм не «по мотивам» романа Достоевского, а строго следуя его тексту. И невиданное дело: посмотрев его, народ пошел в книжные магазины покупать другие произведения писателя, доселе бывшего для большинства россиян, как, впрочем, и многие классики русской и зарубежной литературы, «белым пятном». Сам я этот фильм еще не видел, но по информации в прессе знаю, что он вызвал у публики больший интерес, чем нашумевший детективный сериал «Бригада». Хороший политический признак!
Если что-то еще и осталось ныне от великой России, так это великое наследие культуры. И именно здесь, в приобщении народа к этому наследию, следует искать корни российской национальной идеи. И уповать на светлое будущее. К сожалению, в том духовном и моральном вакууме, в котором пребывает сегодня Россия, рассчитывать на скорое ее выздоровление не приходится.
Впрочем, проблема культурного возрождения остро стоит сегодня перед всем человечеством. И потому любая национальная идея должна быть включена в мировой контекст. У меня постоянно на слуху слова моего большого друга, греческого композитора, поэта и философа Микиса Теодоракиса: «Расовые и классовые барьеры рушатся там, где начинается искусство». Это очень серьезная тема, которая требует особого разговора.
stokro_eot